Давид Самойлов
Последние каникулы
В поэме автор путешествует вместе с гениальным польским скульптором Витом Ствошем, пренебрегая последовательностью времен. Наш третий спутник — кот Четверг (фигура вымышленная).
Ствош жил пять веков тому назад. Закончив великое свое творение — резной алтарь Краковского собора,— он ушел в Нюренберг и запропал на пути. После оккупации Польши гитлеровскими войсками фюрер приказал перевезти знаменитый алтарь в Нюренберг. Алтарь прибыл туда, куда не дошел его создатель. И был возвращен в Краков лишь после войны.
Четырехстопный ямб
Мне надоел. Друзьям
Я подарю трехстопный,
Он много расторопней…
В нем стопы словно стопки —
И не идут коло́м.
И рифмы словно пробки
В графине удалом.
Настоянный на корках
Лимонных и иных,
Он цвет моих восторгов
Впитал, трехстопный стих.
И все стихотворенье
Цветет средь бела дня
Бесплотною сиренью
Спиртового огня…
Стихи за пятьдесят!
На мне они висят
Невыносимой ношей.
Бог с ними! Мне пора
Сбираться. И с утра
В дорогу с Витом Ствошем.
Закончен мой алтарь.
В нем злато и янтарь,
И ангелы и черти,
И даже образ смерти.
Пора не вниз, а вверх —
Туда, поближе к богу,—
В беспечную дорогу,
В преславный Нюренберг…
Как хорошо в полях
Встречать свой день рожденья!
Как весело хожденье
В сообществе бродяг!
А если есть трояк,
Определим по нюху
Ближайшую пивнуху,
Пристанище гуляк.
Хозяйка, наливай!
И не жалей, читатель,
Что, словно невзначай,
Я свой талант растратил!
Читатель мой — сурок.
Он писем мне не пишет!..
Но, впрочем, пару строк,
В которых правду слышит,
Он знает назубок…
Однако думы прочь!
В походе к Нюренбергу
Звезд полную тарелку
Мне насыпает ночь.
Передо мной лежат
Прекрасные поляны,
Жемчужные туманы
Их мирно сторожат.
Передо мной текут
Прохладные потоки.
И где-то кони ржут,
Нежны и одиноки.
Вечерний свет померк.
Залаяла собака…
Как далеко, однако,
Преславный Нюренберг!
***
Ночь пала. Все слилось.
В костре пылали ветви.
И в красноватом свете
Явился черный лось.
Роскошный рог над ним
Стоял, как мощный дым.
И в бархатных губах
Держал он ветвь осины.
И, беззащитно-сильный,
Внушал невольный страх.
Он был как древний бог,
И в небе черно-чистом
Созвездием ветвистым
Светился лосий рог.
(Недаром древле Лось
Созвездие звалось.)
Распахнутый для нас
От паха и до холки,
Смотрел он взглядом долгим
Своих тенистых глаз,
— Зачем,— Вит Ствош вскричал
В мучительном порыве,—
Я за плечом Марии
Его не изваял!
И почему царей,
Младенца Иисуса
По манию искусства
Не превратил в зверей!
Но я ответил:
— Брось!
Мы зря переживаем.
Пусть лучше неизваян
Гуляет этот лось.
Пусть вечности бежит
Прекрасное созданье
И нашему страданью
Пусть не принадлежит!
Смири себя, ваятель!
Забудь, что было встарь,
Когда ты свой алтарь
Выдалбливал, как дятел!
Смири себя, смири!
Сомкни плотнее веки!
И отрекись навеки!
И больше не твори!
И долго Вит сидел,
Помешивая угли.
Потом они потухли,
А он в золу глядел.
Вся эта ночь насквозь
Была прозрачной, ясной.
И, как корабль прекрасный,
Плыл по поляне лось.
Вдруг изо тьмы — удар
Остановил мгновенье…
Пороховой угар.
И в нем поникновенье
Творенья красоты
И беззащитной мощи…
И в озаренной роще —
Хрустнувшие кусты.
Как девушка, вразброс,
Лежал тишайший лось.
И на его главе —
Глаз, смертью отягченный,
И — папоротник черный —
Рога в ночной траве…
Охотник подошел:
— Пудов пятнадцать мяса!
Вот бык! — Он рассмеялся.—
Однако хорошо!
Он сел и закурил…
. . . . . . . . . . .
Для нас погибель зверя —
Начальная потеря,
Начало всех мерил.
— Скажи мне, мастер Вит!
Как при таком мериле
Плечо святой Марии
Кого-то заслонит!
Нам с Витом не спалось.
И мы лесною тропкой
Пошли. И тенью робкой
Плыл перед нами лось.
Лось-куст и лось-туман,
Лось-дерево, лось-темень,
Лось-зверь, и лось-растенье,
И лось-самообман…
Так шли мы — я и мастер,—
Пока не рассвело.
И дивное несчастье
Нас медленно вело…
Вверху подобьем знака
Ветвился лосий рог…
Как далеко, однако,
Преславный городок!..
Я своего стиха
Оставил стиль спартанский.
— Ха-ха, ха-ха, ха-ха! —
Сказал бы Л. Итанский,
Который был готов
Пойти со мной и с Витом,
Но был заеден бытом
И значит — не готов.
Готов кроме него
Был некий Пересветов,
Но множество советов
Замучили его.
Кого б еще сманить?
Петра или Бориса?
Володю, может быть?
Но с ним мы разошлися.
Так в мой понурый бег
Я взял кота и Ствоша.
Как хорошо, что все же
Не близок Нюренберг!
Один, Леон Тоом,
Пошел бы ты со мною
Дорогою дневною
Или ночным путем.
Ты, сокрушитель стен,
Ниспровергатель окон,
Прозревший острым оком
Убожество систем!
Как шли бы мы с тобой,
То веселы, то пьяны!
И нам наперебой
Гремели б барабаны!
Всем девушкам с тобой
Дарили б мы конфеты.
Играли б нам гобой,
И флейты, и кларнеты!
И чьи-нибудь невесты
Порой сбегали б к нам.
Играли б нам челесты,
И бубны, и тимпан,
Взлетал бы фейерверк,
Стреляли бы мортиры!
Так шли б мы в Нюренберг,
Веселые сатиры!..
Прощай, мой добрый друг!
Прощай, беспечный гений!
Из всех твоих умений
Остался дар разлук.
Прощай, мой милый друг!
Прощай, свободный гений!
Отвергший из наук
Науку возвращений!
Прощай, мой вечный друг!
Прощай, мой слабый гений!
Как суть твоих учений
Осуществилась вдруг!
Прощай! Ты был во всем
Иной, не нашей мерки…
Быть может, в Нюренберге
Мы встретимся потом.
— Да, он один убит,—
Сказал мне мастер Вит,—
А вы еще живете
По собственной охоте.
Здесь только скукота
И люди с рыбьей кровью,
Пойдем в средневековье,
Возьмем с собой кота!
— Ах, разве можно вспять
Куда-то возвратиться?
Давай-ка лучше спать
И видеть то, что снится.
Давай-ка бредить вслух!..
— Ну что ж, вернемся, друг,
Туда, где и поныне
Царит вселенский дух
Трактира и латыни,
Где, шляясь по торгам,
Увидим мы, коллега,
Под небом — балаган,
Над балаганом — небо…
— Пьянчуги, торгаши! —
Я подхватил в восторге.
А ну, вольней дыши
На этом шумном торге,
Где толпы горожан
И теснота ковчега.
Под небом — балаган.
Над балаганом — небо.
Вит Ствош был весел вновь
И вновь в своей тарелке.
— Как горячат нам кровь
Лукавые паненки!
— Как раздражает нюх
Благоуханье пира!
— Виват! Вселенский дух
Латыни и трактира!..
— Гляди, а там правеж:
Попал в беду пройдоха!..—
Я говорю: — Ну что ж,
Эпоха как эпоха.
— А вон карманный вор!
— А вон доминиканец!
— Вон сбир!
— Вот страж!
— Вон спор
Оборвышей и пьяниц!
А ближе к облакам
Раскинут балаган.
— Про это — я! Постой! —
Воскликнул Вит.— Простой
Сюжет. Весьма наивный.
Сей шут богопротивный —
Диавол. Мрака сын
Решил смутить Юстина.
А этот вот детина
Есть человек Юстин.
Отродье сатаны,
Чтоб парня не прохлопать,
В нем разжигает похоть,
Сулит ему чины.
Юстин же стал мечтать
Про все земные блага.
И вот посмел, бедняга,
На бога возроптать…
Ликует гений зла!..
Но, сжалясь, матерь божья
Опутанного ложью
Юстина упасла…
— Дай я!.. Пустив слезу,
Спасенный на колени
Упал. Его моленья
Сейчас произнесу:
«Спасибо вам, господь
И пресвятая дева,
За то, что свою плоть
Я вызволил из хлева!
За то, что вы спасли
Меня от вожделенья.
С поклоном до земли
За то мое моленье!
За то, что дух тщеславный
Не указал мне путь
И в городок преславный
Приду когда-нибудь!..»
— Нет, мне невмоготу,—
Прервал Вит Ствош.— Надейся,
Что ты спасен. Но в действо
Пора войти коту.—
И закричал: — Ату!
— Ату! Держи! Ага!
— В чем дело?
— Ты не зрячий?
Какой-то пес бродячий
Заметил Четверга! —
Сцепились пес и кот.
И вдруг, заулюлюкав,
Рванулся весь народ,
Как тыща мамелюков,
Вслед за котом и псом —
Весь наш цветущий сон:
Мальчишки, бернардйны,
Красотки, паладины,
Монахи, игроки,
Торговцы, голяки,
Лиценциаты, шлюхи,
Младенцы и старухи…
Пустились в этот гон…
И скрылись в гул времен…
Мы с Витом хохоча
Переживали праздник.
А кот, лихой проказник,
Мурлыкал у плеча.
И Вит воскликнул: — Днесь
Я возглашаю здесь,
Что радость мне желанна
И что искусство — смесь
Небес и балагана!
Высокая потреба
И скомороший гам!..
Под небом — балаган.
Над балаганом — небо!
Шагая вдоль страны,
Зашли мы в дивный угол,
Где зверь еще не пуган
И реки не мутны.
Вблизи текла река.
Угадывалось это
По перебежке света
И шуму лозняка.
Простор летел под яр,
Огромный, как цунами,
И прямо перед нами
Преображался в пар.
И повисал, светясь,
Над луговым заречьем,
И расширялся в нас
Дыханьем человечьим.
В реке — прицельность Цейса
И ясность лучших линз,
Но, как в глазах младенца,
Все — головою вниз:
И облака, и горы,
И темные леса,
И старичок, который
У брода пас гуся,
И дерево хромое,
Сбежавшее под склон,
И лодочка, и трое
Искателей икон.
Прекрасная порода!
О, как я был влюблен
Тому назад три года
В искателей икон.
В искательниц особо!
Одна из их числа
Прелестная особа
С ума меня свела!
Штаны, ковбойка, кеды
И свитер шерстяной
Невольные победы
Свершали надо мной.
Доныне эту вязку
Я помню под рукой
И грустную развязку
С искательницей той…
Подходим.
— Старина!
Так это же она!..
Неловкость. Я, как школьник,
Краснею. О, мила,
Как прежде. В треугольник
Вонзились два угла.
— Знакомьтесь. Это муж.
А это мой поклонник.—
И вот пятиугольник,
Томительная чушь!
Но задал верный тон
Четверг. Пока я мялся,
Он мирно слопал мясо
Искателей икон…
Старик, что пас гуся,
Приблизился, неся
Под мышкой эту птицу,
Чтобы опохмелиться,
Он полагал продать
Гуся рублей за пять.
— На! Выпей-ка, старик! —
Сказал ее поклонник —
Он был унылый комик,
И у него был тик.
Затеяли шашлык.
Муж скрупулезно знал,
Как есть должны авгуры,
И тихо напевал,
Ворочая шампуры:
«Шашлык мой, шашлычонок,
Шашлык мой, шашлычон,
Ты создан для ученых —
Искателей икон.
Вся истина и правда
Прекрасней с шашлыком.
И только в нем отрада
Искателей икон!»
А мы поднялись с ней
Вверх по крутому брегу.
— Куда вы? — К Нюренбергу
Идем. Оно честней…
— Гляди, как с высоты
Просторна эта местность…
— Обыкновенно…
— Честность…
— Ты виноват…
— Нет, ты.
Шел нудный разговор
В полутонах… Но ах!
Бесчисленное стадо
Гусей спускалось вниз
Подобьем снегопада
И гогоча толклись.
Они спускались вниз,
Мгновенно спутав карты.
И крылья, как штандарты
Разбойные, тряслись.
Под гогот, шум и крик,
Как конница степная,
Спускались, наступая
На суп и на шашлык,
А этот старый черт,
Не струсивший нимало,
Гоня их от мангала,
Плясал, как Пугачев.
. . . . . . . . . . . .
Расстались вечерком.
Искатели икон
Уплыли вниз на лодке
С едой и коньяком.
А мы пошли пешком.
Вдвоем остаток водки
Допили в полутьме,
Опустошив манерку
У знака: «К Нюренбергу.
Две тысячи км».
Итак, мы шли втроем.
Четверг был наша ноша —
То на плече у Ствоша,
То на плече моем.
Густой сосновый лес
Вздымался до небес.
Он был пустым, печальным
Во взлете вертикальном.
Лишь наискось секло
Его свеченье пыли,
Как будто сквозь стекло
В подвале.
Мы испили
Воды, найдя ручей.
И шли еще бойчей…
Лес кончился. Дорога
Текла за край земли.
И мы произнесли
Тогда два монолога.
Лицо воздев горе
В неизреченной страсти,
Вит Ствош, алтарный мастер,
Запел об алтаре.
— Алтарь! Каков он был!
Звук дерева цветущий,
Цвет дерева поющий,
Исполненного сил!
Я в каждом существе
Изобразил цветенье
И смесь объема с тенью
В естественном родстве.
Я знал, как должен свет
С высот соборных литься,
И как он должен длиться,
И как сходить на нет!
Пространство! Бытие!
Ты знаешь, как пристрастно
Я размещал пространство
И превращал в свое
Пространство бытия
В его древесном смысле.
И воспаряла к мысли
Вещественность моя.
Тогда я наконец
Увидел образ бога!
Но знаю, как убого
Витийствует резец!
Казалось мне, что дух
Моей руки коснулся.
Я грезил. Я очнулся…
Небесный свет потух…
О боже, дай узреть
Мне снова свет небесный
И в наготе телесной
Его запечатлеть! —
Так говорил он. Бор
Пел, как соборный хор.
И солнце пролилось
И растворилось в сини.
Тогда я произнес
Моление о сыне,
Не отирая слез.
— Ну что ж,— я говорю,—
Уже пора уйти нам.
Смерть возблагодарю,
Но жаль расстаться с сыном.
Еще он мал и слаб —
Ни государь, ни раб.
И он не то чтоб — дух,
Он плоть моя живая,
Он — бесконечный круг,
И он живет, сливая
Меня с небытием,
С тем самым, с изначальным.
И трудно быть печальным,
Когда мы с ним вдвоем.
Судьбу благодарю,
Благодарю за сына.
Ну что ж,— я говорю,—
Ведь радость беспричинна.—
Я говорю: — Ну что ж!
Благодаренье богу
За боль и за тревогу,
Которых не уймешь.
О, высший произвол!
Ты — ипостась добра
За то, что произвел
Мне малого Петра.
За то благодарю,
Что он раним, печален,
За то, что изначален.
Ни богу, ни царю
Еще не посвящен.
И, может, разум темный
Потом его спасет.
Он будет сын высот.
Молю, продли мне дни!
Продли мне с ним слиянье,
Чтоб это расстоянье
Прошли бы мы одни.
Одни — то есть вдвоем.
Нам никого не надо…
Явленье вертограда,
Священный водоем!
Судьба, мне дни продли,
Чтоб шли мы вдоль земли.
Чтоб шли мы постоянно,
Безвинно и слиянно.
Судьба! Продли мне дни!
Не мучай болью, гладом
И нас соедини,
Чтоб шли мы с сыном рядом.
Примерно так моя
Звучала песнь о сыне.
И пели Вит и я,
Как дервиши в пустыне.
О тех, кого с собой
В дорогу взять не можем,
Мы пели вразнобой,
Подобно птицам божьим.
Мы плакали и пели,
Друг друга не стыдясь.
Из голубой купели
Лучи лились на нас.
1972